вторая половина 80-х,Восточный Крым, прогулка в бухту Тихая. декорации к фильму по сказке Грина "Золотая цепь или дорога в никуда"

Storis - литература: рассказы, новеллы, повести, стихи и сказки

Литература правдива, однако же не является (изначально не претендует) на ИСТИНУ в последней инстанции. В моём случае, я - сама читатель своих историй.

Мои собственные истории переплетены с ИСТОРИЕЙ всех людей...

.......................... каждый из читателей - сам извлечёт смысл ... и примерит на себя... свою жизнь и приключения


Наука под названием "История" (др.-греч. ἱστορία — расспрашивание, исследование) - беспристрастное исследование, основанное на законах и фактах, подобно всем дисциплинам

(лат. disciplina)

Trio

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A3%D1%87%D0%B0%D1%81%D1%82%D0%BD%D0%B8%D0%BA:Tatiana_Akhtman






Трио для имеющих уши

перевод на английский Леонида Ахтман

Leonid Akhtman




"We can make a picnic" - Eva's voice sounded monotone as if she tried to adjust it to other words and then it sank a bit lower - "I have a can of pineapples and some brown bread..."

"At night... in the desert..." - Abram turned the wheel and steered the car on serpentine route - "I don't like pineapples, you know..." A large butterfly hit the windscreen, the water spurted on the glass and the wiper started to work.

"You know what a very boring character I am..."

"We became fatal for this butterfly..."

"Fortunately, not the contrary... Did you like the town?"

"It's hard to believe... It was like a flying island. I even figured that its hedge is green only inside but outside it's yellow as the surrounding desert... I guess soaked spots remain in the place of its fountains after the town flies up, but they dry out a quarter of an hour later - and every trace is gone... Can you imagine what it feels like to run into a flying island - there before us around the curve?"

"I rely on their excellent wipers. Eva, we have to drive at least an hour longer but you are so deep down in the blues..."

"They say the town is about thirty years old and another one, not far away - with its fortress wall - is thirty centuries old..."

"Three thousand years... You know, Eva, I'm having a queer filing of recognizing the place... it's as if I was there in the past..."

The car went round the invisible part of the hill and was propelling along its opposite moonlit half. The moon was on the wane and shadows were dark.

"I've recollected the place too: black shadows, yellow objects, these colors contain all shades of black and yellow. It looks like the colors stood still, maybe in panic or before some attack... like ghosts frozen in place by the cock's crow...

"Eva, I feel strained... I'm at the wheel, it is night, desert and you are frightening me with your mad metaphors instead of amusing me."

"Amusing... it seems you've derived a proper definition for our relations... today... and then in the past..."

"In the past?.."

"Yeah. You're always at wheel and I always disturb you instead... instead of what? It seems to me I'm a certain color which is beyond your ability to distinguish, and you try to mix me into the color palette of you when you need it. You lack green and you combine me with the green, you're short of red and you mix me with the red. But it always turns out that something is wrong, because I am not a green color and not a red one. I am none of the colors you distinguish in your rainbow."

They kept silent peering into the triangular fragment of the world illuminated by the car's lights. It looked like monotonous dashes of space from the distance, but at a closer sight the dashes grew filled with episodes of somebody's live. Imagination helped them grow up into images raised from the memory.

"Take a look, Eva! Something's tail flashed by... maybe a fox... or jackal..."

"No, it was a broomed witch, a lilipute one."

"Ah Eva..."

"Have I amused you?"

"Yes, I'm even about to swallow your pineapples... but only at our home table."

"Well, Abram, and then, you'll name this supper "a picnic in the desert". Years will pass, you'll forget the real sight and a nice picture will remain in your memory: the desert, Eva, pineapples, the fox on the roadside - all will be pressed into a package which you term "art of life".

"Well, but you still don't wish to chauffeur the car yourself..."

"No, my dear, I don't because it would destroy our tandem which is thirty centuries old. Abram, it seems our cock has crowed... we got paralyzed... we are panicking... we are either mixed up...or..."

"D'you remember?"

"Yes I do... My parents' house stood in a low place. It was damp in our cellar even by the summer end. The parents were hopelessly unhappy. You know, it's when a woman is beautiful, stupid and aggressive and a man is hypochondriac, weakling and decent. They conceived me their first, and the last, conjugal night. It was not even a clash but... more an accident, like what happened to that butterfly. He deprived her of femininity and she deprived him of masculinity. They were debating to the end of their time whose loss was greater. Nobody was either interested or cared for their destiny, separated from the desert by the fortress wall. So I became some kind of a joker in this game: a witness and an alibi, a procurator and an advocate, a victim and a butcher. They squandered their destines until their lives were exhausted and emptied in the mental anguish. As for me, I inherited submissiveness - a destructive habit of being dependent on others, constant self-deprecation."

"But you did not look unhappy. You were... Eva, you were a very risible one. Sometimes it looked even indecent... I remember, I was impressed by the light specks flickering on your face... like on water... And I wished nobody might see them but me..."

"You succeeded, Abram, you found some decorous compromise - I came to reflect only you."

"Come on, Eva, it is a fine metaphor but life is life and one must drive or..."

"Or windscreen wipers will make their work..."

"Exactly. And what did you do? I was about to rebuild our cellar, I even started to dig the drain... I was honored with the mounted head of a bull moose at the traditional town dinner... You know what it cost me... and what about you? You deserted the family, the children and ran away with that fop, that traveling salesman... for a bottle of shampoo... I was ready to forgive you, Eva, but you would hear nobody but yourself. My love... What did it benefit you? What did you acquire?"

"I washed my hair... I didn't know before that the real color of my hair was not like this dull shade of the desert. A new exciting and beautiful color developed, and then the hair grew so soft, clean and tender... The moisture was evaporating and I felt as if the whole world was gently whirling around my head. Even the sun grew milder. I saw its beams were deflecting over not to burn me... I was no longer an unknown in the world... I felt happy..."

"Eva, please tell me only one thing. Please tell me now. Who was the father of the child?"

"What for? He died."

"It's important to me. I want to know. Eva, it's my right. I'm your husband."

"Darling, three thousand years passed by... I don't know... really. I died then in the gutter..."

"Come on Eva. Here is your compromise..."

"Well, what could I do when that guy turned me out? Yes, I was pregnant, but the baby was not born. Nobody can say now who fathered him."

"A woman always knows..."

"That's only a male delusion. You need to account for your deficiencies. A woman should know all things a man doesn't know himself... And the first thing he is looking for in her is the confirmation of his manliness. Why do you care about this child who did not come into being three thousand years ago?"

They went in silence around two more curves of the serpentine road.

"And what do women want to know about? What do you want to know. Eva?"

"Everything. Or at least the color of my hair... See, Abram, I'm not only your reflection, not only the confirmation of your manliness, not someone's alibi or compensation of someone's deficiencies... I'm a person myself. I understood it when the sunlight refracted beams and that new color showed up - it was the eighth in the spectrum... What a pity that you can't see it, Abram, but it does exist eternally... It became a fragment of the world. D'you understand? It was the confirmation of my being."

"The eighth color? Are you sure?"

"No..."

"Well. Thank God. It means we still have a chance to get home..."

"Alas, there is nothing I am sure about, Abram. It's my problem... nothing to rely on. For instance, this town... I'm not sure it remained there in the past. Maybe it's waiting for us beyond the next curve in the road..."

"With wipers?..."

"I'm not sure. Today I know even less than I did thousands years ago, when I lived in casual reflections - in countless impressions of myself as a red fox, moonlight reflections, a witch..."

"I know nothing too, Eva..."

"It's a pity, you have to drive..."

"Well, I learned some decorum rules. I even got the bull's head, but you didn't like me... What was it all for? It would be better to die in a gutter..."

"Come on, Abram. We'll soon get home. I'll prepare a supper for you, we'll switch on the light...

"The small lamp..."

"Yeah, the one with the orange shade."

"You will wash your hair with apple shampoo..."

"Abram, look! There is somebody ahead."

There was a car on the road side and a man was standing near the vehicle in a pose of surrendering to fate. Abram stopped the car in spite of his warning inner voice.

Weak hope flashed across his mind: maybe the man is busy with himself and would not bother them with his problems. But that same moment the man changed his beautiful sadness for disgusting excitement and rushed mincing along the roadside, trampling down the shadows. "How sick should God feel to see all these faces turned towards Him from roadsides with senseless hope and faith" - crossed Abram's mind.

The moon was waning. The darkness became extremely deep. The only source of moonlight at that time was the light from the car that stuck in the fatal triangle. But the people who did not sleep that night still believed that the light was simple and white-colored.

Eva drew a shawl over her shoulders and stepped out into the coolness of the desert. Dan's face turned to her and took a normal human expression. It made him sad that this woman, who made her appearance just so simply as if she went out to a porch to stroke her dog, would disappear the next moment... Like it had happened once, when he had found her dead near the fence... and he would never know if it had been his child...


* * *

Last evening Dan spent with the old man. The guy had enough energy to destroy all the desert, but under the circumstances he had built only this town. It did not seem small to Dan. He was warned at the editorial office that the old architect was too talkative, but the reality exceeded his maximum expectations. The old man caught the microphone and it was just impossible to stop him. May be some part of his crazy passion got to Dan's old Ford and the engine failed. To hell with all these aggressive romantics and their broken foreheads. But he had built the town...- no normal man could do it.

The old man rambled on with vessels of words, boiled his intoxicating potion of old bitter emotions and was getting more and more drunk: "The desert was like devil's ass" - when they - three sickly, ecstatic and hungry young men - had been standing on the hill top. They were passionately dreaming about the town - their own town with fountains, shady gardens and cold lemonade as it had been there - on their cruel native land which had cursed and expelled them. Each one of these three was prepared to devote his heart and soul to the town... And they made it...

And here it is... he remained alone... and these worthless merchants drink their beer directly from his veins...The old man shouted that now he would give his heart for the possibility to destroy the town-betrayer and turn them out from his Temple... all of them... out...

Last time Dan was limply contemplating about changing his profession before his insensibility to human suffering became fatal and irreversible... Maybe he could start as a salesman... Perhaps it would be good to find a woman...


* * *

"Did it die?"

"Yeah"

Abram knocked the tire with his toe and gave a blank look...

"Would you like a lift?"

"No, thanks."

The compromise was exhausted, but Eva added a drop of sympathy:

"We can give you a can of pineapples and some brown bread. Would you like it?"

"Thanks, it's unnecessary. Sorry for annoying you."

"No problem, it's all right..."

But this last drop of sympathy became fateful. The content of the compromise splashed over the edge. It dropped on the ignition of Abram's car and the engine stopped. The lights went out and the moon became dim because, as you can remember, it reflected only the car light that night. Words lost any sense and the time and space grew hardly distinguished in the faint light of the self-centered stars which were shining indifferently far away in the sky...

Somebody stroke a match and the moon reflected it for a split second with coy orange light which slid over the woman's hair. She stood motionlessly at the top of the firm triangle which seems fatal for those who have no better fulcrum to turn their own lives over with.

Dan stepped to Eva, took her hand and said: "Let's go, it's not far. I guess Abram's car is dead too..." - and Eva made a couple of indecisive steps following him.

Abram lit a cigarette: "Eva, are you going away? Soon the night will be over and it will clear up - you know how bright it is in the desert at noon..."

"Well, chap" - Dan replied - "I see it's the only knowledge you gave her... Eva, just this moment your hair flashed with wonderful light... a little orange, agreeable, warm... inimitable in its beauty. Maybe it was the eighth spectrum color... I figure it will compete with the sun at noon."

"Are you sure, Dan?"

"Of course, my dear."

"And you, Abram?"

"I don't know, Eva, I doubt. There is some order in this world - seven colors in the spectrum...Take your seat in the car and let's go home."

Eva stepped back and stood motionless peering into the night. Her eyes adapted to this silver- glimmering world illuminated only by star and cigarette light. "I don't know" - Eva's voice sounded on one note as if she tried to adjust it to quite other words - "I've the feeling of being emotionally bound... I can't gain a foot-hold in this world... for me and for my child...Then I had given myself up because I could not bring my child into the world where there was no place for myself..."

"Here it is" - said Dan - "I didn't drive her out... She left herself... What did you miss, Eva?"

"A foot-hold. I could not help feeling lost. I was afraid to completely lose myself. To tear my soul to pieces and increase the damage."

"You could stay..."

"Could come back..."

"Where from... what for? What's happening to me? I am following the one who has less doubts... It's absurd..."

Eva took a hesitating step, lost balance and vanished on the road side, dissolved in her own shadow... It happens with the one who shrinks into the infinity of his solitude.

The end...

Or rather a pause... filled by the moon, the ideal of compromise which indifferently reflects all God's sparks in this world.

The car went round the invisible part of the hill and now was speeding along the opposite illuminated half. The moon was on the wane and the shadows looked darker than the objects. The road led up the hill and the desert looked like an outline map from the height. The town was waiting at the top twinkling with its lights.

"Eva, we're about to arrive..."

"Look, it's incredible. The town is like a flying island, all by itself, as if it came down from the heaven."

"I've the feeling of recognizing it, as if I was here once in my past: the desert, the night, the moon on the wane, you, Eva..."

"We can make a picnic..."

The start...


http://www.netslova.ru/akhtman/trio_e.html




P.S.



мы с мужем надеемся, что направление мысли - достойное выпавшим на нашу долю испытаниям, что детям и внукам понравится

Рассказ "Си"


http://www.netslova.ru/akhtman/si.html


На вершине высокого холма могила великого пианиста - каменная октава замерла в аккорде над ущельем, теснимым крутыми склонами. Тысячи сосен проживали здесь свой век, не зная о том, что в их природе есть аромат - запах невозможен без воды, а здесь дожди бывают только в короткую зиму и тратятся скупо...

Подъехала машина - из неё вышел мужчина, а женщина только приоткрыла дверь и осталась сидеть, сосредоточенно глядя вперёд.

"Иди сюда" - голос мужчины казался тусклым - "смотри, я давно хотел показать тебе это место..."

Женщина нерешительно подошла к краю площадки.

"Красиво... потрясающий вид..." - ответила и подумала, что её способность восхищаться стала компактной - ровно одна порция на предмет, независимо от его величины - будь то полевой цветок, глаза ребёнка или, вот, сосновый водопад у ног...

Она бросила камешек вниз и вдогонку сорвалась её мысль - летела, задевая уступы на обрыве, цепляясь за хвойные лапы, планируя в воздушном течении, пока не упала, подняв фонтанчик пыли, на дно высохшего ручья.

...Си лежала на донышке чаши из грубого зеленоватого стекла и смотрела в небо - светлое по краю и густеющее синевой в вышине. Немного саднили царапины, полученные при падении, прореха на штанине... не важно... с тех пор, как она научилась удирать таким вот чудным способом, боль от падений, что раньше терзала невыносимо, стала лишь лёгким напоминанием о прежних страданиях...

Ещё год тому назад она пыталась бы говорить ему, оставшемуся теперь - там - в недоумении, - объяснять, слушать, пытаясь понять смысл произнесенных им слов - пустых - брошенных, как игральные кости - наудачу.... А потом краткая схватка на краю и она бы сорвалась вниз, тонко вскрикнув, нелепо хватая воздух и уже не владея своим телом, и последним ощущением - бело-зелёный, пронизанный солнцем калейдоскоп и удар - глухо - так падает ворсистый теннисный мяч куда-то за черту игры... - и опять хор умолкших, было, на миг, птиц...


Си с наслаждением потянула вверх руки, улыбаясь и подбирая себе новое имя...

Анна.... нет, пожалуй, слишком строго и красиво, а Лу было в прошлый раз... Поля - мило и романтично, но так зовут дочь одной знакомой - занято.... занято знакомой судьбой, да и мамаша сторожит... Может быть, ... Си? Си... Си... меня зовут Си... какое необычное имя... мой отец - великий музыкант..., ах! простите... он умер недавно... какая потеря... да-да... похоронен... фантастически красиво - аккорд над обрывом... Так Вы его дочь, ах! ну конечно...Си - как необычно...


Си поднялась, отряхивая пыль... несколько царапин на руке да прореха на джинсах чуть выше колена -надо же, умудрилась упасть на ровном месте... ладно - ерунда... и, всё же, нужно немного успокоиться - посидеть на этой лавочке... как кстати - сквер из нескольких каштанов... Однажды - лет семи - возвращалась с одноклассницей из школы - так же цвели каштаны и каждое соцветие было похоже на бальное платье принцессы. Спутница - Нина - девочка с тяжёлым взглядом - попросила сорвать ей цветок - сказала: "Ты - выше..." - и Си (тогда её звали иначе, но теперь это не важно) не стала возражать, но удивилась - роста они одинакового и рядом стоят на физкультуре. Си встала на цыпочки и аккуратно обломила стебель соцветия, не дёрнув и не измяв белых воланов ... А тут, как раз, проходили две старшеклассницы и строго выговорили, мол, рвёшь в общественном месте цветы....

"Да, нехорошо это" - сказала Нина...

"Но ведь ты же сама... попросила..." - задохнулась обидой...

"А ты должна была мне ответить, что, мол, нет, Нина, - нельзя рвать цветы в общественном месте..." - тяжёлая походка, коричневая форма с чёрным передником, косички, скрещенные на затылке и завязанные двумя капроновыми бантиками.


А отец - великий пианист - ещё не возник тогда, а тот, что был в эту весну, как раз уехал в командировку. Он всё время был в разъездах - нашёл себе работу, чтобы поменьше бывать дома, где всегда был в чём-то виноват. Он и в самом деле был виноват, но не знал ни перед кем, ни в чём... Поэтому если бы он и не был в командировке и Си рассказала бы ему о своей обиде, то он ответил бы: "Не обращай внимания" и, может быть, даже купил бы ей мороженное, чтобы помочь перенести это самое внимание на утешительную сладость, как привык это делать сам...

Мороженное тогда хранили в железных бидонах, доставая их лопаткой и накладывая скошенной горкой в хрустящий стаканчик. Пломбир стоил дороже молочного, потому что был жирнее, и считалось, что это хорошо...


Люди тогда предпочитали мечтать. При этом они думали, что "думают", но в действительности, конечно, просто "мечтали" - "мечтали что думают". Мечтали, конечно, о счастье - потому что, "думать" приходится о жизни, а "мечтать" можно - о счастье. И, как-то сама собой вышла путаница между такими разными вещами как "жизнь" и "счастье", и приходилось много лгать, чтобы как-то доказать себе и другим, что жизнь - счастье, потому что... если нет счастья... то какая же это жизнь?... - и всё было построено на этой лжи...

И вот, когда папа вернулся с войны и надо было ему устраивать свою жизнь, он стал мечтать о счастье, и о женитьбе - счастливой, конечно... А о ребёнке он даже и не мечтал, но когда, вернувшись из командировки, застал дочь, то размечтался о том, как будет есть с ней мороженное когда она подрастёт. И действительно, его мечта сбылась... А всё остальное, что возникло между ними, счастьем не было... поэтому Си можно было пожаловаться разве что папе - пианисту, но к тому времени, когда она решилась это сделать, он уже умер и лежал на высоком холме под высокохудожественным обелиском. И очень хорошо, что она не успела ему рассказать про свою обиду на предательницу Нину. Что бы он мог ответить ей, кроме того, что нужно искать счастье в музыке? ... - так он умел сам, живя в пределах своего дара, и не представляя себе, что бывает иначе...

Вот, пожалуй, трагический парадокс - в неравенстве дара... Возможно, что это и не парадокс никакой - то есть, если выйти за пределы дара - не зацикливаться на нём, то и нет никакого неравенства... Тут важно определить в какую сторону идти: если в вечность - расширяя пределы, то можно, пожалуй, приблизиться к началу того, что казалось прежде парадоксальным, и увидеть, что дар, например, исходит из усилий прошлой жизни... или ещё что-нибудь столь же неумолимо-утешительно-справедливое... А можно, конечно, уйти от парадокса тем, что просто не замечать дара, которого лишен сам, у другого, или даже попросту убить его, избавляясь таким радикальным способом от неравенства...

Вот так... или почти так думала Си (в то время её звали иначе, но это не важно), стоя у обрыва... Она уже почти год как перестала искать папу или кого-то другого сильного и умного, кому можно было бы пожаловаться и на Нину, и на прочие предательства своего счастья,... потому что сама предала его - своё счастье... - отказалась, перестав отдаваться мечтаниям - освободилась... - свободна...

...Этот её поступок, собственно, и обесцветил голос её спутника - благообразного и положительного - вылитого папу, похожего на героического фронтовика и пианиста...

А дальше вы всё знаете - свободная мысль сорвалась с обрыва, а Си отдыхает в сквере под каштаном...

1999 год Ливна

Траву косили зайцы Тихой Сапой,
Кто - околеть успел, кто опроститься без меры, словно Граф,

Поляны ТОЙ, уж, нет, а Трын-Трава растёт,
где попадя, но всё равно ...а нам!

из этюдов

МАТЕРИНСТВО.

"Прости, мама, но я не могу ответить тебе тем же... Я чувствую... верю, что прохожу мимо чего-то, возможно, великого... но не могу ответить... "
"Но я прошу не для себя. Малыш, ты должен не мне – себе. Отпусти меня... восвояси... "
"Я не держу тебя."
"Держишь - ты держишь меня мёртвой хватко. Вот именно – судорожно, и не замечаешь этого... "
"Чем я держу тебя? "
"Тем, что не держишь себя - ты не ведёшь себя... по жизни своей - тебя ведут все кому ни лень, а я, не смея отвернуться, должна следить, вмешиваться, и я устала - невыносимо устала жить в твоей жизни. Ради бога, возьми себя в руки - отпусти меня или... или я возненавижу - ты возненавидишь... Господи, прости... "
"Я не возненавижу тебя. Что ты хочешь? Скажи, я сделаю."
"Я хочу... я хочу... я хочу быть в своей жизни – уйти к себе... Прости, ты спрашивал не об этом... Ты... - ты должен быть в своей жизни – сам! Ну как мне тебе ещё объяснить, бедный мой... Я похожа на безумную? "
"Немного, вроде тени отца Гамлета... "
"Господи, ненавижу себя - клоун рыжий... со сломанным заводом…"
"Ну, мама, уж завод-то у тебя в порядке. "
"Знаешь, однажды когда я работала на заводе... вдруг, испугалась, что меня уже нет... Понимаешь - нет совсем... Что я - давно уже не я... И тогда я пошла в единственное место, где можно было закрыть за собой дверь - в туалет: метровый грязный кубик... Расстегнула платье и стала трогать - водить пальцем по плечам, груди, удивляясь их гладкости и теплу... в этом железобетонном аду... "
"Да, у тебя была трудная жизнь. Я знаю, мама, я хочу пожалеть тебя, но не могу. Я пробовал, мама, но не могу - не знаю, почему... наверное, я бесчувственный - бесчувственная скотина, мама; я - злодей, и у меня каменное сердце, мама... "
"Бедный мой, знаешь, однажды, когда ты был маленький - лет пяти - ты подошел к играющим мальчикам, что постарше, долго смотрел, придвигаясь всё ближе, пока они не прогнали тебя, и тогда ты вернулся ко мне и сказал: "Они пригласили меня прийти завтра."
"Я помню."
"Неужели? "
"Ну да, ты мне уже рассказывала... "
"Я? "
"Ну да... "
"А однажды всю ночь буянили соседи, а утром мне нужно было встать рано-рано... "
"Ну да, и ты пошла к соседям просить тишины, и пьяный хам заорал на тебя, что, мол, ты у меня будешь белугой реветь, и тебя почему-то потрясло, именно, что «белугой» - ты рассказывала уже два раза - я уже пытался жалеть тебя, мама... два раза... "
"Но я не рассказывала, как утром одела всё самое лучшее, что было у меня - чёрное кружевное бельё - и минут пять мы с отражением в зеркале молчали, пытаясь совместиться… Понимаешь, сынок, я пыталась собрать себя - изгоняла из своей жизни ревущую белугу, в которую пытались превратить меня той ночью... Знаешь, лестница грязного подъезда и я бегу-бегу, задыхаясь, куда-то - и это не сон, потому что спать мне не дали - бегу, превращаясь в ревущую белугу, обрастая чёрной чешуёй: холодная тяжелая рыба - чужая жизнь… Я не могла так больше, понимаешь - это слишком... "
"Не плачь, мама... "
"Хорошо, но я... не могла прекратить этот бег... Вот, одела кружево, чтобы обозначить себя - проверить, есть ли я ещё, могу ли... зайти к тебе - маленькому, не испугав, ты не помнишь меня? "
"Нет, я не помню тебя: только фото и твои рассказы... Мне кажется, что меня нет, мама, иногда мне кажется, что я живу не в своей жизни, а в твоей... Отпусти меня - я боюсь, что мы возненавидим… Наверное, вы - трагическое поколение, мама, но нет сил сочувствовать - переживать вашу жизнь… вместо своей… Вы видите в нас свой эпилог - это жестоко, мама! Нужно было жить свою жизнь - быть в своей жизни самому, а не “для детей” - не плодить грешников…чтобы было кому лгать…"
"Прости, мой мальчик…"
"Прости, мама…"


ПАТРИАРШИЕ ПРУДЫ.

Вчера звонил сын... Окончился Судный день и опять возник гул близкого шоссе. Есть не хотелось: приправы из тысячелетних эмоций лишили этот день звуков и вкуса...

Однажды в середине эмигрантского марафона я увязла в луже: настоящей, непролазной, огромной, слившейся с небесами - такие бывают зимой на новостройках Иерусалима. Уже стемнело, и вокруг было черно. Руки оттягивали базарные мешки с индюшиными крыльями и мятой хурмой. Двойные чешские боты давно зачерпнули стихию. Окоченевший палец цеплялся за вывернутый зонтик. В шелест дождевых струй вплетался частый стук градин. Говорят, что «тяжело - не значит плохо». Увы, до определённого предела...
Я с вызовом посмотрела в небеса, и они отозвались громом и молнией, осветившей берега моей лужи, скелеты брошенных машин и меня, какой я буду будущим летом, когда хурму в прорванном пакете и моё лицо склюют вороны, мы с лужей высохнем, всё покроется цементной пылью от соседнего заводика, и только обрывки японского зонтика и русской шали будут суетиться на ветру.
Возникло последнее, видимо, воспоминание, как неуклюже прыгала вслед за уходившим автобусом и вдруг обмерла, увидав перекошенным взглядом женщину... Она была одета в чём-то простом, милом, уютном, лёгком, тёплом, изящном... К ней подкатил, ласкаясь и стеля под ноги ступеньки, ручной автобус, а я осталась… И, вот, теперь пожинаю бурю...
Однажды, там, в прошлой жизни я уже встречалась с этой женщиной... В Москве, в ранний советский период жила такая гражданка. Было ей около тридцати - красивая, изящная, грустная. Вокруг кипела обычная примитивная жизнь. Люди добывали жильё, одежду, пищу, отбиваясь на ходу. Одним от такой жизни было тошно, другие входили в азарт и увлекались ею, а третьи просто ничего другого не знали и не задумывались ни о чём. Гражданка жила отстранено, устроено, замужем. Выпала ей доля быть любимой женой совершенно нормального, хорошо зарабатывающего мужчины. Была у неё и домработница - простодушная деревенская красавица. Таких уж теперь нет, а тогда было много. Тогда они были беженцами - возносились, - а теперь, мы…
Гражданка могла даже позволить себе купить цветы по сезону, и, вот, тогда я и увидела её в первый раз. Я как раз висела на подножке падающего на меня автобуса и хлебным батоном вдавливала в него своего расплющенного сына. А она шла мимо - по тротуару с букетиком тревожно пахнущей мимозы - мимо штурмов, жертв, устремлений... Шла с печальным лицом, и мне показалось, что я узнала её... Но тут на спину с лязгом обрушилась дверь, задавленно пискнул сын, и меня увезли тогда…
Может быть, обладателю космических глаз моя жизнь, особенно в её последней части – «вознесение» - и кажется прекрасной... Вполне возможно, что именно эпизод в луже особо силён и от него возникают космические гармонии редких достоинств, но, право же, не стало сил: не могу и не могу больше - даже под угрозой того, что никогда на московских улицах не запахнет мимозой... Всё, довольно с меня. И, рванувшись вверх, я свободно полетела к грохочущим и сверкающим небесам. Трагическая фигурка в мокром стремительно провалилась вниз - тряпичный клоун, уроненный в блюдце с остывшим чаем....
Мимо неслись освещённые окна и... в одном из них я увидела сына, озабоченно взглянувшего на часы. Господи, мне давно пора быть дома. Пора ужинать, готовить суп... Господи, он давно ждёт, пока я тут... бог знает чем занимаюсь... Душа моя согрелась любовью, и мельком взглянув в бесстыжие космические глаза, я понеслась назад к брошенному в грязи телу, продолжающему цепляться окоченевшими пальцами за сумки.

Сын звонил из Иерусалима. Вчера, в Судный день, он долго бродил по университетскому парку. Под синими в сосновых лапах небесами белели здания учебных корпусов и библиотек. Устроившись на скамейке в глубокой тени, мой мальчик читал роман из московской жизни… Таинственно собирались в манящий шепот слова: «патриаршие пруды»... Тревожило забвение детства. Тамошние небеса светлели окошком с ситцевыми занавесками, мягко светилось северное солнышко... и вот, пожалуй, всё... Ширма воспоминаний стремительно сворачивалась, открывая панораму Вечного города - безжалостного, милосердного, знакомого до узнавания лиц...
У подножия университетского холма - ниже ботанического сада - есть пруд. В нём плавают утки и, выбираясь из воды, бродят между столиками маленького кафе и клянчат кусочки лепёшек. Сюда спускаются выпить кофе, лимонад со льдом и опять поднимаются в шумный, горячий город.



ПРОЩАНИЕ.

«Я не хочу, чтобы меня так хоронили, слышите? Все слышали?» - Галя пятилась по коридору, гоня себе под ноги мыльную воду с вялыми цветочными обрывками...
«А как ты хочешь?» - спросил сын.
«Как я хочу - не важно: ты так не сумеешь с твоими тройками... Но заколотить меня крышкой немедленно, как только я испущу дух, и не выставлять в этом кошмарном шоу, прошу тебя...»
«Хорошо, мам... не беспокойся, чего ещё тебе?»
«Ещё вынеси мусорное ведро и эту коробку... Где твой отец?»

Церемония была позади, но Галя уже знала, что эти похороны не отпустят её - слишком идеальным было безобразие всего происшедшего, и она знала, что дальнейшая её жизнь потечёт в изменённом русле, огибая этот день.

Ветхая тётушка обосновалась в проёме двери и, подобно греческому хору, тянула рефреном: «Какие красивые похороны, какие хорошие дети, как всё было красиво...»
Тётушка тоскливо соображала, что ей самой-то не придётся покрасоваться в приличном обществе, как сестре, которая всегда-то была удачливей... Ах, как всё было красиво: гроб в красном сатине... вокруг родственники и сотрудники... и дама - солидная такая, крупная, голос зычный - так, что тётушка всё слышала - ах, как красиво говорила: «непоправимая утрата, горе подкосило... вечная память в сердцах»... Говорят, что обошлась вместе с оркестром в тысячу - дорого, конечно, но ведь и похороны... раз в жизни бывают...
Её собственная дочь была шумной стервой, вернее, «стерва» предполагает некий, хоть и «задний», но ум, а тут было простодушие - то самое, что хуже любого воровства, когда вор... ну просто не понимает, что он вор...
Так, однажды, по телевизору показывали интервью с одним убийцей - кроткое, интеллигентное лицо в круглых очках - убил таксиста. Журналист почему-то давил на то, что таксист был многодетным, как будто, если бы он был бездетным, то и нет проблем - пакостливый способ улизнуть от сути к чувствительным подробностям... Ну и вот, этот малый когда-то в детстве не наигрался в пинг-понг, и осталась у него романтическая мечта о пингпонговском счастье. Но сам-то он - годам к тридцати - уже потерял былую резвость, так что осталось ему только осчастливить кого-нибудь, ну и самому, может, - со вторых рук - словить подачку-другую счастья... И вот, наш смертник убивает таксиста, забирает у него выручку и идёт в спорт-магазин покупать сетку, ракетки и мячики, где его ловят и спрашивают, мол, не понял? А он отвечает, что хотел осчастливить соседских детей и потому невиновен...
Так вот и тётушкина дочка - простодушная - чего хочет, то и делает, и дурного не помышляет, потому что, вообще ничего не помышляет - от природы, что ли... Так что, конечно, если она не захочет, то и не выложит тысячу, но, с другой стороны... может и захотеть... устроила же она себе свадьбу в ресторане «Интурист»...

Должно быть, в каждой судьбе есть свой ландшафт - места прекрасные: горы, покрытые лесом с ручьями, устремляющимися в цветущие долины… и безобразные: зыбучие пески, болота с ядовитыми туманами и колючей проволокой, торчащей из бетонных обломков... Ландшафт этот меняется всю жизнь - экологические катастрофы, или, напротив - вдруг - прорастает, Бог знает откуда, разнотравье, как в четвёртый, кажется, день творенья, и в центре, конечно, дерево с райскими яблочками.. Отведать его или нет…

Галя смотрела, как в ведро льётся вода...
Райские яблочки терпки на вкус, но варенье из них превосходное. Нужно только правильно приготовить: наколоть немного и бросить в кипящий сироп, но не варить, а дать настояться несколько часов, а потом выбрать аккуратно - один за одним - и опять кипятить сироп до сахарных пузырей, затем ссыпать туда потяжелевшие уже яблочки - так раз пять или шесть, пока не станут они медового цвета... Ах, такое варенье с янтарным чаем осенью, когда моросит холодный дождь, а из синей чашки выглядывает оранжевый абажур...

«Господи!» - из горла склонившейся над ведром женщины вырвались спасительные рыдания - впервые за этот безумный день: «Господи, подай ощутить твою осень...»

Серёжа вышел с мусорным ведром. Конечно, мама увидела его кривую улыбку, когда эта жуткая тётка с оранжевой башкой выступала... над бабушкой... - мама сделала страшные глаза... Но Серёжа, как будто, точно... увидел в глубине маминых глаз - тоже - судорогу смеха - того, что исказил и его губы... или это было отражение? А потом мамины глаза сделались из страшных... умоляющими... и всё успокоилось... Оранжевая башка оказалась бликом полуденного солнца, а он, бабушка и мама неподвижно стояли в центре пыльной площадки, окружённой тополями...
«Мама, прости, ты так просила» - сказала Галя.
Бабушка пожала плечами: «Да, спасибо, и вы простите - я не знала... Теперь всё выглядит иначе... Ну да ладно, не всё ли равно - теперь, когда... ты, я, Серёжка... сумели проститься...”



ПАУЗА.

Пошлая пьеса, как её не ставь. Тема исчерпана - вывернута наизнанку и висит, как дырявый карман с прилипшими табачными крошками. Я ловлю себя на том, что мне досаден любой шум: аплодисменты ли, свист ли. Пожалуй, самое прекрасное, что я знаю - это тишина. В нёй есть живая мысль, ещё не воплотившаяся в кривляющиеся маски. Реальность сосредоточена в паузах.
Пожалуй, мне ближе диалог из пауз. Это могла бы быть гениальная пьеса…
Декораций нет, нет бесчисленных пар спасающихся от творца тварей… ну, разве, пожалуй, пони - маленькая добрая лошадка с рыжей гривкой - простодушная, не хищная. Его можно кормить овсяными хлопьями, переживая любовь и нежность, которых хватило бы для всего мироздания... И вот, выходит человек и молча кормит пони, а тот деликатно ест, вздрагивает атласной шкуркой, помахивает хвостом, прикрывает от удовольствия глаза, и всем видно, как счастливы эти двое и как это… по-настоящему - так, что даже не завидно. Форма так проста, что излишества исчезают сами по себе, а душе открывается суть - возникают покой и ясность, ради которых и стоит в театр ходить.
Посозерцали, помолчали, отдохнули от зависти и суеты, душу подлечили и вернулись в свою самодеятельность - в домашние водевили и трагедии с хорами из цыган, переодетых в греки, и наоборот.
Там крутят одну и ту же пластинку и оглушительно вопят под неё: "Парижские каштаны жареные - два су… невинность непродажная - всего одно колечко… любовь, любовь до гроба, попробуйте, свежая… цивилизация, господа, импортная… улыбки, десять штук в упаковке… держите вора - украл моё вдохновение - держите… скандальные мемуары: "Образ Авеля в лирике Каина"… отдай мою пудру, скотина… йоги - йоги - ничего не берут в голову… папаши и мамаши, налетайте - стакан воды перед смертью… вещи в себе, подержанные… вундеркинды - родительское утешение…"
Ну, вот... А раз в месяц или в полгода (у кого как получается)… пауза…
Женщина жарит каштаны… ноябрьский ветер обрывает и уносит искры огня… жаровня едва дышит... смеркается, покупателей, похоже, больше не будет. Ещё посидеть… или идти?




1998-2001гг.

©
URL : http://www.geocities.com/akhtman

Татьяна Ахтман
Моя история

Я не просто дилетант в гуманитарных науках, но вполне осознаю себя несостоявшейся как профессионал ни в одной из наук и ремёсел и горько сожалею об этом. Вместе с тем, думаю, что, отчасти, это объяснимо не столько неудачливостью или неспособностью, а, скорее, сосредоточенностью на диалоге, который я веду всю свою жизнь сама с собой: обо всём на свете. Этот диалог редко обретал завершение в форме, которая бы меня устраивала, но я бессознательно берегла камертон, отчётливо звучащий в моём бытие, и он помогал мне жить, сколь это было возможно в варварских обстоятельствах, доставшихся мне.
Должно быть, я была одной из тех неприкаянных душ, которые мыкаются по Руси - была, потому что оказавшись за её пределами, обрела волю достаточную, чтобы отрешиться от состояния невнятности и определить звучащие во мне голоса в слова.
Попытаюсь объяснить суть метаморфозы, произошедшей в моей жизни...
Есть люди, которым для счастья необходима полная картина Мира, как положено, с «Китами и Слонами» в основании. Они могут согласиться на некоторые условности - календарь, алфавит, таблицу умножения, скрижали... но! - всё остальное должно пребывать относительно принятых ими основ, в которые они могут верить как в закон. Создав эскиз мироздания с полюсами добра и зла, найдя себя в нём, эти люди ощущают себя свободными. В противном случае, обреченные на непосильный труд бесплодных исканий, они становятся изгоями.
Надо ли говорить, что в России законом стало его отсутствие, а потенциально свободные души свободны лишь в одиноком законотворчестве. Конечно, можно было уйти в искусственную жизнь и, погружаясь в иллюзии, строить «умом непостижимые» миры, которые станут обживать «загадочные русские души»... Надо ли говорить, что и люди, и иллюзии бывают разные, и тут проявляет себя сила рокового свойства, разделяющая людей на идеалистов и идеологов - на жертвы и жрецов иллюзорных храмов.
Мой фатум заставлял меня соизмерять свою жизнь с нездешним миром, о котором горячо и неясно рассказывали мне незнакомые, но бесконечно дорогие голоса. Требования, которые предъявлялись мне людьми, казались мне безумием, а я казалась чужой самой себе. Но, долго ли, коротко ли, кривое зеркало зла разбилось, миллионы осколков разлетелись по миру, попав в сердца и глаза, а я, подобно Каю в ледяной Лапландии, пытаюсь собрать из слов нечто магическое, что расколдует всех.
Зачем я пишу...? Я не очень люблю это занятие. Моя жизнь была переполнена событиями, и я ценю безделье. Я знаю, что не заработаю и не прославлюсь, что не изменю людей... и всё же, эти записки жизненно важны для меня. Они входят в возникший недавно ритуал моей жизни, как уборка квартиры, приготовление обеда, возня в садике: что-то вроде уборки моего мира. Если меня спрашивают, чем я занимаюсь, то я отвечаю, что я – домохозяйка, наслаждаясь звучанием и смыслом этого слова. Для благополучия мне важно слышать себя, подобного я жду и от других людей, поэтому у меня нет своего круга общения. Иногда мне очень хочется поделиться счастливой или мучительной мыслью или чувством. Но теперь я знаю, что для меня это роскошество, без которого я вполне могу обойтись, как давно научилась обходиться без сахара в чае. Спрашивают: «Не любите сладкое?» Да нет же, люблю – люблю и не люблю горькое, но... могу потерпеть, увы, толстею: «Есть хочется, худеть хочется...» - общения хочется, двумыслия не хочется.
Пишу, чтобы обустроить свой день и заплатить за съём экологической ниши в моём мироздание. Говорю «домохозяйка» и тем отвлекаю чужака: пока он будет ориентироваться в моей игре, я предоставлена сама себе – свободна - что, собственно, и ценно в мире людей, где каждый норовит съесть чужую свободу.
Домохозяйка... Упаси бог от более профессиональных определений, которые в моём доморощенном контексте вызывают справедливый гнев учёных людей. Но какие-то слова я должна использовать, а потому нет сомнений, что не услежу и непременно сваляю дурака в словесной разборке, где не так уж много осталось имён существительных, наполненных общепонятным смыслом. Обещаю урезонивать себя при невольном приближении к хлебу профессионалов, к которым, напоминаю, сама не принадлежу.
Почему эту свою визитку назвала «история»? Потому что это слово - моё, я нашла его заброшенным: откопала на свалке в Иерусалиме и несла в себе, деля с ним последний кусок все эти годы... Меня, советского Маугли, поразило, что это слово, в переводе с греческого, обозначает «расследование» - так я могла бы назвать свои записки, но это эмоционально обещает детектив – «экшен», а у меня, скорее, потребность не подхлёстывать, а умиротворять страсти. Я ищу перепутанные связи моих личных историй с историей Адама, с историей Евы, чтобы найти, разумеется, философский камень, который приносит счастье...

по садовой дорожке прыгала упитанная птичка. Случилось счастье. - Вы понимаете? - Да. "...прошло много лет и мучительных недоразумений, когда мы надолго переставали понимать друг друга, но островок, где мы были счастливы, остался..."

КАЛИТКА


Осенью девяностого в дневнике возникла запись: "Мы похожи на идущую на нерест рыбу, и нас не бьёт только ленивый. Позади марафон, должно быть, это исход... так куда мы изошли?" Лена ошибалась дважды: марафон не был позади... и не было "мы" - была цепочка одиноких недоразумений - неосознаний себя и мира со слепыми устремлениями в стихию без понимания её законов, границ своей судьбы и судеб других людей; путаницы причин и следствий - хаоса, исход из которого невозможен в толпе.
Тогда, осенью девяностого года, город еще отзывался на своё имя - Иерусалим. Это потом зимние горизонтальные дожди разбросали его на улицы, площади, дома, и Лена писала в дневнике: "Мой стул стоит в пустыне... пустыня... пустота... ноль, но ноль, тяготеющий к плюсу, если видеть, как ярки звёзды"

В свой первый Иудейский Новый Год семья оказалась без денег, без еды, без близких. Цепочка недоразумений, смутных страхов, ошибок сплелась в безлунную, осеннюю ночь. Мужчина, женщина и два мальчика спускались по каменным ступеням, устланным хвоей, по склону холма, среди невидимых сосен и призрачно белеющих домов туда, где слышался праздник. Окно, из которого прежде доносилась скрипичная музыка, молчало.
Внизу, у круглой синагоги, собралась тихая толпа. Люди сидели на принесенных стульях, на ступеньках сбегающих вниз лестниц, на склонах, покрытых травой.
Лена хотела подойти ближе, но муж остановил: "Не будем мешать - там все свои..."
"А мы - чьи?"
"Ничьи"...
Вечный город... ничейный город - он для тех, кто исходит из своих иллюзий, безразличный к сплетению недоразумений и смутных страхов. Город равнодушно принимает, дарит невесомость тому, кто находит опору в себе, и не удерживает тех, кто устремляется в круг чужого света и падает, обожжённый, на дно судьбы.
Они стояли в темноте, у границы освещенного круга, не смея преступить...

~

Был исход Судного дня и чудная лёгкость после дня поста в предвкушении праздничной трапезы. "Я - змея после линьки", - Леон с наслаждением напряг и расслабил плечи, улыбнулся звёздам, выходя из двери синагоги. На нём была белая вязаная шапочка со сложным узором - кипа - такие носят религиозные евреи из Алжира. Прежде Леону казалось, что узоры на отцовской "кипе" – единственная его связь с Африкой, иудейством, и потому сам был удивлён своему решению оставить квартиру и налаженную жизнь в Париже ради домика с кусочком каменистой земли на южной окраине Иерусалима. "Я не успел опомниться - роды были стремительными," - говорил он друзьям, и всем было лестно от свободного и красивого кульбита респектабельного шестидесятилетнего европейца, было приятно упомянуть в конце делового разговора, что надо бы навестить Леона в его "иерусалимском периоде", и что-то в его затее... безусловно есть - как-то дышится там... особенно...

Леон оказался во Франции ребёнком, унеся в мышцах воспоминание о холоде – родители потом объяснили, что ему было четыре года, когда они всю ночь, захлёбываясь в ползущих по земле стылых тучах, ждали посадки на паром. Не расцветая, начался день, все поднялись по сведённым судорогой сходням, и замёрзшая, мокрая Африка, кряхтя, отчалила.
В огромном трюме было тепло и уютно от неяркого оранжевого света. Раздали горячий и волшебно вкусный суп, и Леон запомнил робкое счастье надежды на лицах родителей. Потом уже никогда у них не было таких улыбок, и Леон рос, стараясь поменьше глядеть в бездну их глаз - лучше не глядеть вниз, когда идёшь по натянутой верёвке.
Парень был серьёзен и жил, словно выполняя ритуал. Бог знает, как феи раздают дары младенцам, но он вел себя достойно - в такт с мелодией, что слышна немногим. Это был один из тех счастливых случаев, когда жизнь складывается благополучно. Французы очень кстати обрушили на молодого кареглазого парижанина своё покаяние, и он отнёсся к нему, как и ко всему, сдержанно: приняв стипендию для учёбы в университете и уклонившись от участия в обличении колониальной политики.
От отца ему досталась белая вязаная кипа и хрипловато-оранжевые с волшебным вкусом слова: "Не пролей". От матери - грусть, похожая на пустой стул, странно стоящий посреди нарядной комнаты: она умерла рано, и с нею - его надежда ещё раз увидеть её робкое счастье. Он не сразу понял как это было важно, и что, возможно, в чётком ритме его поступков была мистическая тайна, и Иерусалим возник той последней комнатой на его пути, в которую нужно было успеть войти - красивой комнатой с оранжевым абажуром над большим круглым столом, где сможет встречаться вся его семья, и где не будет пустых стульев.
И действительно, одноэтажный домик в окружении десятка старых олив сразу превратился в место паломничества. Сын, что прежде месяцами забывал позвонить, приезжал с внучкой и гостил неделями. Съезжались вечно занятые друзья, утверждая, что здесь им как-то особенно дышится и видится. Импозантный бродяга Марсель превратил сарай в свою мастерскую и высекал из камня уже пятую фигуру Давида, утверждая что в полнолунье видит его тень, слышит игру на пастушьей дудочке и звяканье колокольчиков его стада. Действительно, с холмов Вифлеема в полдень спускался резкий запах, блеянье овец, и тёмные арабские пастухи в пиджаках на длинных рубахах, с платками на головах, подходили к ограде, заворожено наблюдали за работой Марселя и просили пить.
Любимая внучка Леона, тоненькая, с ёжиком на круглой головке и круглыми очками, Ли, взяла дополнительный курс в Кембридже о чём-то "африканско-еврейском", и аккуратно присылала наставления по земледелию, скотоводству, дизайну и ритуальным трапезам.
Сегодня вечером все ожидали ужин с сюрпризами из конспекта Ли, и жена Леона, Мишель, предусмотрительно положила на свою тарелку яблоко, чтобы весь вечер отрезать от него ломтики серебряным ножиком. Она подтрунивала над всеобщим этнографическим энтузиазмом. Но и ей нравилась иерусалимская затея мужа, как новая степень свободы, когда можно было за утренним кофе решить, где ужинать: в компании ли с Марселем, пристроившись с яблоком возле его идолоподобных Давидов, или устроить пирушку с приятельницей - там, - в квартире на улице "Короля Лу", где нужно только сменить цветы в синей вазе…

За чертой освещённого круга, Леон увидел фигуры, словно сошедшие с полотна "голубого периода" Пикассо, и на мгновение залюбовался точными, трагичными мазками, но потом очнулся - понял, что перед ним живые люди… В порыве раскаяния сделал шаг в их сторону, а замеченный, уже не сумел остановиться. За несколько мгновений он успел понять, что перед ним "русские", которые в последние месяцы прилетали тысячами и были похожи на одинаковых куколок, должно быть, очень разных бабочек... Перед ним была теперь такая куколка, казалось, не имеющая своего лица - это был живописный портрет: художественная метафора - материализованное впечатление ...

~

Лена взволновано смотрела на отделившегося от толпы красивого человека в большой белой кипе. От подошедшего веяло уверенностью и спокойствием. "Случилось, - задохнулась она, - так должно было быть - их должны были принять... нельзя быть совсем ничьими", - и Леон с похолодевшим сердцем увидел на лице женщины ту самую улыбку - робкого счастья.
"Русские" приняли предложение посетить праздничную трапезу в его доме с такой застенчивой готовностью и благодарностью, что сомнение, на миг выглянув, скрылось. Леон удовлетворённо подумал, что из этой компании возникнет в свой срок совсем недурная бабочка - у него намётанный глаз, и эти гости - к удачному году. По дороге он был оживлён, шутил на преувеличенном английском, с которым были знакомы эти люди.
Явление гостей дома восприняли с королевской терпимостью - как стук молотков Марселя на зорьке, как овечьи облака, сползающие с Вифлеема, или, как если бы Леон привёл белого верблюда под яркой попоной. Домик, окружённый оливами, был отдан подсознанию - для грез наяву, и обычно скупые на чувства взрослые играли в "Иерусалим", как дети, понимая, что так могут себе позволить только те, кто сумел построить жизнь в чётком осознании звуков, запахов и снов своего священного одиночества.

Леон окинул стол изумлённым взглядом - он был заставлен тарелками с муляжного вида блюдами, среди которых узнаваемо было только лукавое яблоко его Мишель. Все посмеивались, а Ли сияла, объясняя, что на днях получила зачёт по новогодней трапезе в зажиточном доме африканской диаспоры второй половины последнего тысячелетия и, вот, - ах - это восхитительно! Круглоголовое дитя гамбургеров тайно священнодействовало полтора дня, соперничая с Марселем в плодовитости, и возник прелестный "сюр": живописный и экзотичный, как сама еврейская судьба в колониальной Африке...
Все, благодушно посмеиваясь, рассаживались вокруг, наперебой расспрашивая Ли, с какой стороны лучше подцепить это клетчатое желе, и, действительно ли, правда, что топлёный жир, засыпанный перцем, нужно продолжать топить в зелёном чае, и уверена ли она, что эта рыба действительно заснула...

Лену с мужем посадили напротив их сыновей, и она глазами показала детям, чтобы они вели себя сдержанно, не жадничали - все четверо чувствовали себя страшно неловко. Было видно, что хозяева - изумительно красивые и добрые израильтяне - любящая семья, и собрались они на свой праздник, из века в век храня затейливую семейную традицию… и, вот, были так великодушны - пригласили к себе... путников... и, кто знает, может быть, помогут с работой...
Лене хотелось поблагодарить, объяснить, что они тоже хорошие и талантливые, всё понимают... просто переживают... "голубой период", но сказать об этом она не могла, и не могла сказать, что восхищена великолепием стола и мастерством хозяйки. Было неловко чувствовать, что собравшиеся прерывают весёлое журчание беседы с методичностью часового механизма, чтобы обратиться к гостям с порцией доброжелательства. Ли хозяйничала за столом и особенно усердствовала, колдуя над тарелками гостей. Лене даже показалось, что её муж и дети единственные, кто пробует... Сама она есть не могла - была слишком возбуждена, но ей почудилось недоумение в глазах мальчиков...

Леон уловил в глазах мальчиков усиливающееся недоумение и ответил невпопад, вызвав общий смех. Ему с детства было знакомо ощущение "чужого карнавала", когда пробираешься проходными дворами к себе, уклоняясь от грубого, назойливого веселья. Но теперь... это был его праздник, его затея, и когда, казалось, она удалась... мир треснул, как бумага на заклеенной на зиму форточке, и в ярком сквозняке распахнутого квадрата Леон увидел пустой стул, казалось, уже исчезнувший из его жизни: он стоял увязнув ножками в мутном стекле, и вокруг была пустыня - она вытекала из распахнутых глаз женщины и заполняла собой вселенную.
Ли, его кареглазая Ли, умница и красавица Ли... была похожа на куклу Барби. Пошлость и фальшь всего происходящего обрушилась оглушительной пощёчиной, и Леон, ощутив боль, извинился с рассеянной улыбкой и вышел в сад.
Колесо городских огней катилось Млечным путём к оранжевой точке светящегося окошка его дома. Что же он сделал не так? Он не должен был пригласить этих людей? Ввести живую обездоленность в свой домашний театр? Ведь тогда, на пароме, им подали настоящий суп... это было совсем не много, но настоящее, а его протянутая рука оказалась чем-то вроде дёрганья мышцы у мёртвой лягушки в отвратительном лабораторном опыте.
Леон взглянул на небо и усмехнулся: между двумя последними взглядами вверх - того, у двери синагоги, и теперешнего - дистанция в вечность, как и между тогдашним Леоном, казалось, сменившим кожу, и теперешним - мучительно разорванным...
Он осторожно шёл по освещённому звёздами саду, угадывая деревья, и ему казалось, что это вовсе не сад, а пространство его души, и он всматривался в него, пытаясь понять, где... в тени каких олив затаилась беда, вынудившая его прийти сюда с пониманием свой вины.

"Мой стул стоит в пустыне... пустыня... пустота... ноль, но ноль тяготеющий к плюсу, если видеть, как ярки звёзды..." - услышал Леон и ощутил подле себя Ли: она подошла неслышно, но звуки и запахи в душевном пространстве приходят по иным законам, и Леон увидел внучку, невидимо стоящую в глубокой тени самой большой оливы.
"Что-то не так?" - спросила она.
"Да, не так. "
"Что, дед, не так?"
"Пошлость, девочка."
"Но это игра - шутка."
"Да, но мы зашли далеко - я втянул в неё случайных людей... "
"Они сами захотели. "
"Да, они хотели сами, и выпутываться им придётся самим, а нам - самим. "
"Но мы в порядке, дед."
"Да, мы в порядке, девочка, но что-то не так... "
"Что, дед?"
"Я заманил в свою иллюзию их... и тебя... "
"Меня?"
"Тебя, Ли, и ты положила пуговицу слепому в его протянутую руку... и даже не заметила... "
"Дед, ты о чём - об этом дурацком желе?"
"Они не знали, что оно дурацкое, они хотели есть... "
"Но дед... да, дед... "
"Понимаешь, Ли, я не сумел почувствовать - слишком силён был соблазн весёлого забытья, и эти уставшие русские уже не сопротивлялись. Я встретил их у края освещённого круга - они не переступали его, словно какая-та сила держала их, но я окликнул - из своего недоразумения… Мне показалось, что они - не настоящие, что это рисунок Пикассо, что мы - персонажи одной пьесы: Иерусалим, серп луны над головой, я - в отцовской кипе, обездоленные люди за кругом света - метафоры... метафоры... Слова, сосны, камни, люди, звёзды и смены времён года - бесконечные россыпи метафор - материализованные отблески непостижимого мирового порядка... и мне показалось, что я владею... нет, не своими иллюзиями... а истинами..."
"Дед, ты пытался создать мир... сам? "
"Да, я был счастлив, мне казалось, что я - творец, что высшая гармония близка... что я избран - ещё один шаг... и преступил. Ли, мне стало мало власти над Луной, соснами, отцовской кипой - мне понадобились живые души, и в своей гордыне я соблазнил этих людей поверить в свой мир - моё творение. Усомнился, было, на миг, но успокоил себя, потому что мне было неудобно понимать - осознавать своё сомнение, печалиться - я хотел счастья бездумно, как хочет змея сменить кожу, и мне нужны были свидетели моего могущества. Эти русские… ведь они - сама кротость, и мне нужны были добрые души, Ли, - я хотел счастья любой ценой, а потом понял, что эта цена - ты, Ли. Понял, когда ты подкладывала, сияя от радости и гордости, папье-маше на тарелки этих голодных мальчиков, которых мы через час выставим за дверь... "
"Дед, милый, добрый дед, мы - злодеи? "
"Не знаю, думаю, мы - пока - только два дурака, и ещё можем избежать злодейства... Глупость - причина злодейства, Ли, и мы с тобой пока ещё владеем причиной... с запахом пошлости... "
"Дед, а если бы ты не почувствовал... пошлость? "
"Катастрофа, Ли, пошлость - запах катастрофы... "
"Дед, пошли домой, скажем гостям, что мы - дураки, и ты поможешь мне собрать с тарелок, выбросить всю эту дрянь, и у нас в холодильнике полно молока, и вообще, можно приготовить суп… нормальный, горячий…"
"Пошли, девочка, я расскажу им, что познакомился с Мишель, когда начинал практику в госпитале для беженцев, а она была истощена и умирала от воспаления лёгких. А потом, когда мы были уже вместе и любили друг друга, она сделала аборт, потому что не доверяла даже мне, и не хотела рожать, не став самостоятельной, а потом, в депрессии, резала вены, и нашего ребёнка родила только спустя годы, получив профессию... Что бедняга Марсель... нет, Марсель пусть расскажет о себе сам. "
Тени покинули сад, и Леон, обняв за плечи Ли, поднялся на порог и застыл, услышав странные звуки. Это была песня – незнакомая мелодия, старательно и, видимо, на пределе сил, выводимая слабым женским голосом.

~

Лена проводила взглядом хозяина и выскользнувшую за ним прелестную девушку, должно быть, внучку. Гостями занялся Марсель. У него была борода и трубка Хемингуэя, зычный голос и большие руки. Он рассказывал мальчикам, что живёт везде и нигде, что свободен как ветер, всегда весел, занимается творчеством, а те смотрели на него заворожено.
Лена чувствовала, что всё это уже было... было... в каком-то пошлом спектакле с псевдохемингуэем и живописными лохмотьями, где все тоже принимали значительные позы, и хотелось забыться в красном плюше, но нужно было успеть на электричку - уйти за пять минут... да-да, именно так, успеть уйти, но не бежать - уйти достойно... проходными дворами, чтобы не испортить добрым людям их праздник: заплатить за спектакль, поблагодарить, уйти... Господи, что за пошлую роль они здесь играют... каких-то нищих, убогих... впору запеть квартетом бетховенского "Cурка". Это она... - она втянула семейство в свою бездарную иллюзию... позволила своей душе дёргаться, как лягушечьей мышце в отвратительном лабораторном опыте... опутала малодушием, трясущимися поджилками, постыдным "чьи мы?"… и, вот, лица детей уже прорастают катастрофой льстивого и завистливого рабства...

"Пошлость - запах катастрофы" - услышала Лена и улыбнулась острому счастью понимания происходящего, похожему на испытанное однажды вдохновение: словно занозу выдернули из души, и в ней возникло умиротворение ясности: "Завтра столько дел, и у детей занятия в школе... Нам пора... да, заплатить... чем-то равноценным... забавным: метафорой "а-ля-рус", и расстаться по-доброму - на равных... ноль-ноль... но тяготеющий к плюсу - без недоразумений... "
"Русский романс" - сказала Лена, вставая, приняв позу "бель-канто" и улыбаясь оживлению в глазах мальчиков. "О-тво-ри осто-ро-жно калитку и войди в ти-хий сад ты как тень..." - выводила старательным голоском Лена и видела, как смеются, сползая под стол, расколдованные дети, чувствовала рядом мужа – впервые за этот вечер он улыбается, сжимает её локоть. "…потемне-е-е-е накид-ку, кру-же-ва" - осмелела Лена, подпустив в голос страдательную ноту - "на га-а-ало-о-о-вку надень..."

1997г.

©
http://prosa-akhtman.boom.ru/about_literatura.html

поэма

это знают все, однако ...
на добрую память

третью часть Библии каждый пишет для себя





Так же как я, человек, -- зачитало ее человечество, и, может быть, так же скажет, как я: "что положить со мною в гроб? Ее. С чем я встану из гроба? С нею. Что я делал на земле? Ее читал". Это страшно много для человека и, может быть, для всего человечества, а для самой Книги -- страшно мало.

Что вы говорите Мне: "Господи! Господи!" и не делаете того, что Я говорю? (Лк. 6, 46).

И еще сильнее, страшнее, в "незаписанном", agraphon, не вошедшем в Евангелие, неизвестном слове Иисуса Неизвестного:

Если вы со Мною одно,
и на груди Моей возлежите,
но слов Моих не исполняете,
Я отвергну вас3.

Это значит: нельзя прочесть Евангелие, не делая того, что в нем сказано. А кто из нас делает? Вот почему это самая нечитаемая из книг, самая неизвестная.



V

Мир, как он есть, и эта Книга не могут быть вместе. Он или она: миру надо не быть тем, что он есть, или этой Книге исчезнуть из мира.
Мир проглотил ее, как здоровый глотает яд, или больной -- лекарство, и борется с нею, чтобы принять ее в себя, или извергнуть навсегда. Борется двадцать веков, а последние три века -- так, что и слепому видно: им вместе не быть; или этой Книге, или этому миру конец.


VI

ТРИО ДЛЯ ИМЕЮЩИХ УШИ

партитура со световыми эффектами на
слова, слова, слова...






"Можно было бы устроить пикник" - голос Евы прозвучал на одной ноте, словно она этой фразой настраивала его для совсем других слов, и затем немного ниже: "у меня есть банка ананасов и черный хлеб..."

"Ночью.... в пустыне..." - Адам повернул руль, вписываясь в виток серпантина: "я не ем ананасов, Ева, ты же знаешь..." - огромный мотылек ударился о стекло, брызнула струйка воды и заработали дворники: "... ты же знаешь, какой я скучный тип..."

"Мы были для этого мотылька роком..."

"К счастью, не наоборот... Как тебе понравился городок?"

"Трудно поверить... похож на летающий остров... мне даже показалось, что кусты его изгороди зеленые только изнутри, а снаружи они - рыжие, как и вся пустыня... Должно быть, когда городок взлетает, остается влажное пятно от просочившихся фонтанов, но через четверть часа и оно высыхает - след простыл... представляешь, что было бы с нами, если бы мы столкнулись с летающим городом - там, за поворотом ...

"Надеюсь, у них отличные дворники... Ева, нам ехать еще больше часа, а ты в меланхолии, словно мы уже в постели..."

"Говорят, городку лет тридцать, а тому, что неподалеку - с крепостной стеной - тридцать веков..."

"Три тысячи лет... Знаешь, Ева, у меня странное чувство узнавания этих мест... словно я уже был здесь..."

Машина обогнула невидимую половину холма и понеслась вдоль его освещенной луной половины. Луна была в ущербе и тени казались черней своих предметов.

"И я узнала... черные тени, рыжие предметы, отличные от всех оттенков черного и рыжего, словно цвета застыли то ли в атаке, то ли в панике... или инерции... как нечистая сила, застигнутая петушиным криком..."

"Ева, мне не по себе... я за рулем, ночь, пустыня, а ты меня пугаешь безумными метафорами... вместо того, чтобы развлекать..."

"Пожалуй, ты определил формулу наших отношений - и теперь... и тогда..."

"Тогда?"

"Ну да. Ты всегда за рулем, а я всегда пугаю тебя вместо того чтобы что? Знаешь, мне кажется, что я - некий цвет за пределами твоей способности видеть, и ты пытаешься подмешать меня в свою палитру по мере надобности. Вот, недостает тебе зеленого и ты меня подмешиваешь с зелеными, красного - с красными, но выходит всегда немного не то, что ты желал, потому что я не зеленая краска и не красная, и не любая иная из тех, что различимы тобой в твоей радуге"

Помолчали, вглядываясь в треугольник мира, освещенный фарами машины. В дальнем свете он казался однообразным холмистым пространством, но в ближнем в нем все время что-то происходило: мелькали всплески чьих-то жизней, и воображение дополняло их до образов, хранимых в памяти:

"Вот, ты заметила, мелькнул хвост... лиса, должно быть... или шакал..."

"Да нет, это была ведьма на метле, лилипутка..."

"Ах Ева..."

"Я развлекла тебя?"

"Да, я даже согласен съесть твои ананасы... вот, только дома за столом..."

"Ну да, и ты, Адам, назовешь этот ужин "пикник в пустыне". А потом пройдут годы, ты забудешь что было на самом деле и останется в памяти образок: пустыня, Ева, ананасы, шакал на обочине - все будет упаковано в то, что ты называешь компромиссом "искусства жизни"...

"Да, но сесть за руль ты не хочешь.."

"Нет, милый, тогда рухнет наш тандем, а ему уже тридцать веков... Адам наш петух, похоже, пропел... мы запутались и... застыли то ли в атаке, то ли панике... или инерции... "

"Ты помнишь?"

"Ну да... Дом родителей стоял в низине и в погребе было сыро даже на исходе лета. Они были несчастливы самыми безнадежными ущербами, ну знаешь, когда женщина красива, глупа и агрессивна, а мужчина мнителен, слабоволен и порядочен. Меня зачали в их первую (и последнюю) брачную ночь. Это была даже не дуэль, а ... несчастный случай, как с давешним мотыльком: он лишил ее женственности, а она его - мужественности, и всю оставшуюся жизнь они судились друг с другом - чей ущерб больше... А так как в их доле, отрезанной крепостными стенами от пустыни, никто ничего не знал, то я стала джокером в их судьбах: свидетелем, прокурором, адвокатом, алиби, жертвой и палачом... Они разменивали на меня свои судьбы, пока не исчерпали свои жизни до донышка и не умерли от тоски... А я... получила в наследство смирение: гибельную привычку зависеть от чужих... - быть не в себе..."

"Но ты выглядела совсем не несчастной. Ты была... Ева, ты была ужасно смешливой - до неприличия... Ну да, помню, я был потрясен, как на твоем лице дрожали блики, словно в воде... и мне хотелось, чтобы никто кроме меня не видел их..."

"Тебе удалось, Адам, ты нашел приличный для тебя компромисс - я стала отражать тебя одного..."

"Ну, знаешь, Ева, все это метафоры, а жизнь есть жизнь и надо следить за дорогой, или..."

"Или дворники?"

"Вот именно, а ты что сделала? Я уже почти готов был перестроить наш погреб, начал отводить воду, на городском обеде мне уже достался бараний глаз, ты понимаешь, чего это мне стоило, а ты? Бросила семью, детей и сбежала с этим ...фатом, коммивояжером, соблазнилась бутылкой шампуня... Я готов был простить тебя, Ева, но ты же никого не слышишь кроме себя. Мое великодушие... Чего ты добилась?"

"Я вымыла волосы... Я прежде даже не знала, что волосы мои не рыжие, как пустыня... поверь, возник удивительный, ни на что не похожий цвет, и потом такая мягкость и чистота... нежность... влага испарялась и я чувствовала, что весь мир вокруг моей головы смягчался и даже солнце бледнело. Я видела, Адам, как его лучи преломлялись, чтобы не обжечь меня... мир признавал мое присутствие... это было счастье..."

"Скажи, мне, Ева, только одно, прошу тебя, скажи теперь, от кого был тот ребенок?"

"Зачем тебе? Ведь он умер..."

"Мне важно. Я хочу знать, Ева, я имею право. Я - твой муж".

"Милый, прошло три тысячи лет... я не знаю... правда. Ведь я умерла тогда под забором..."

"Вот он, Ева, твой компромисс.."

"...Ну да, что мне оставалось, когда этот тип выгнал меня. Да, я была на сносях, но ребенок-то не родился... Кто же знает теперь, кто его отец..."

"Женщина всегда знает."

"Выдумка мужчин. Вы нуждаетесь в восполнении своих ущербов. Для мужчины, женщина должна знать все, чего не знает он сам... И главное знание, которое он ищет в ней, это подтверждение собственной мужественности... Что тебе теперь до этого ребенка, который даже не родился три тысячи лет тому назад..."

Помолчали, смотав два витка светлого серпантина.

"А что хотят знать женщины, Ева, что хочешь знать ты?"

"Все. Или, хотя бы,... цвет своих волос... Я ведь не только твое отражение, Адам, не только подтверждение твоей мужественности, не только чье-то алиби... не восполнение чужих ущербов... Я есть и сама по себе - поняла это, когда преломились лучи солнца и возник этот цвет - восьмой, кажется, в радуге... жаль, что ты не видишь, Абрам, но он теперь есть вечно... данность мира, понимаешь? Подтверждение моего присутствия..."

"Восьмой цвет? Ты уверена?"

"Нет."

"Ну, слава богу, значит у нас еще есть шанс доехать домой."

"Увы, ни в чем не уверена, Адам, вот в чем сложность... не на что опереться. Вот, например, этот город... я совсем не уверена, что он остался там - в прошлом, а не ждет нас за поворотом..."

"С дворниками?..."

"...Ни в чем не уверена. Знаю теперь меньше, чем тысячи лет тому назад, когда жила в случайных отражениях - бесчисленных образках впечатлений о себе - возникала рыжей лисицей, лунным зайчиком, ведьмой..."

"И я ничего не знаю, Ева..."

"Как жаль, ведь ты за рулем..."

"Ну да, я выучил правила приличий и, вот, даже удостоился бараньего глаза, Ева, а ты видеть не хочешь... меня... Зачем тогда все это? Лучше умереть под забором.."

"Постой, скоро приедем, я приготовлю тебе ужин. Включим лампу..."

"Ближнего света..."

"Ну да, под оранжевым абажуром."

"Ты вымоешь голову яблочным шампунем..."


***


"Адам, там впереди..."

"Только этого не хватало..."

Впереди на обочине стояла машина с человеком в позе подчинения. Адам сдал назад вопреки внутреннему голосу, зовущему рвануть вперед. Слабой гнилушкой мелькнуло доверие к незнакомцу, мол, занят он здесь собой и не станет приставать к путникам, но незнакомец безнадежно сорвал с себя прекрасный лик печали и засеменил, затаптывая тени, в отвратительно радостном возбуждении. Адам подумал как, должно быть, и Господу Богу тошно взирать на обращенные к нему с обочины лица, обезображенные бессмысленной надеждой и верой...

Луна вошла в свой самый ущербный миг, и отразила свет фар случайной машины, застрявшей в роковом треугольнике... а все, кто не спал в эту пору, продолжали верить, что свет - белого цвета...
Ева набросила на плечи шаль и поднялась в прохладу пустыни. Лицо Шема обратилось к ней и приняло нормальное человеческое выражение - ему стало грустно, что эта женщина, возникшая так просто, словно она вышла на крылечко погладить собаку, сейчас исчезнет, как и тогда... когда он нашел ее мертвой под забором... И он так никогда и не узнает, был ли это его ребенок...

Шем провел вечер у старика, разрушительной энергии которого хватило бы на то, чтобы уничтожить всю пустыню, но обстоятельства позволили ему построить только один городок. В редакции предупредили, что старик не в меру болтлив, но чтобы так...
Он цеплялся за микрофон, ни за что не хотел прекращать интервью и, должно быть, подсыпал свою страсть в мотор старенького "форда" - так, что тот заглох...
Черт бы побрал всех агрессивных романтиков с их разбитыми от дурацких молитв лбами...
Но городок построил... - нормальный человек не сумел бы...

Старик громыхал посудинами слов, заваривая хмельное зелье из припасенных на черный день эмоций, пьянея все более и более: "Пустыня была, как чертова задница"... когда они стояли на вершине холма, похожей на ссадину на колене - трое хилых и экзальтированных от усталости и недоедания юношей... страстно мечтая о городе - своем городе с фонтанами, тенистыми скверами и павильонами с ледяной газировкой - совсем как там - на проклявшей и изгнавшей их родине... - каждый из них готов был вырвать свое сердце ради этого города... И, вот, теперь... он остался один... торговцы пьют газировку прямо из его жил... Старик страшно кричал, что отдал бы и теперь свое сердце, только бы разрушить Город-предатель и выгнать вон... из Его Храма... всех... прочь...

Шем, же, вяло соображал, что пора сменить профессию, пока его равнодушие к словам не стало фатальным, и не возник необратимый процесс отторжения любых культурных форм... Он думал, что можно для начала пойти коммивояжером... и вообще, всерьез поискать женщину...

"Заглох?"

"Заглох."

Адам постучал носком ботинка по шине и посмотрел мимо: "Могу подвезти."

"Не стоит."

Компромисс был исчерпан, но Ева добавила капельку участия:

"Хотите, мы оставим Вам банку ананасов и черный хлеб."

"Спасибо, не стоит, простите за беспокойство."

"Ничего, сожалею, сорри."

Капелька участия оказалась последней и содержимое компромисса пролилось через край формы прямо на зажигание машины, погасив её фары.. и луну, которая, кто следит за событиями этой ночи, отражала именно их свет. Наступил необратимый ущерб, когда слова теряют смысл, и время с пространством едва различимы в далеком свете эгоистичных звезд, светящихся равнодушно - сами по себе...

В наступившей темноте чиркнула спичка, и луна на мгновение отозвалась уютным оранжевым бликом, осветившим волосы женщины, замершей на вершине жесткого треугольника, кажущегося "роковым" для тех, у кого нет иных точек опоры, более пригодных для перевертывания своих земных миров...

Шем подошел к Еве и взяв ее за руку и сказал: "Пойдем, здесь недалеко, а то у Адама, похоже, заглох мотор...", и Ева, мельком оглянувшись, сделала пару нерешительных шагов следом... Адам закурил сигарету: "Ева, ты уходишь под забор? Учти, скоро эта ночь пройдет и станет светло - ты знаешь как бывает светло в полдень в пустыне... "

"Да" - продолжил Шем: "похоже, что это единственное знание, что ты подарил ей, приятель... Ева, только что твои волосы вспыхнули удивительным светом... немного оранжевым, уютным, теплым... неповторимая прелесть... кажется восьмой цвет... в радуге. Думаю, в полдень он будет соперничать с солнцем..."

"Ты уверен, Шем?"

"Конечно, милая."

Адам, а ты?..."

"Не знаю, Ева, сомневаюсь - просто есть порядок: семь цветов в радуге... Садись в машину и поедем домой... "

Ева вернулась и замерла, вглядываясь в ночь. Глаза привыкли к рассеяно-серебристому миру, освещенному только звездами и огоньком сигареты.

"Не знаю..." - голос Евы звучал на одной ноте, словно она настраивала его для совсем иных слов: "у меня чувство... несвободы... от чувств... нет опоры... в мире... для меня... для моего ребенка... Я отказалась тогда - от себя - потому что не хотела привести в мир, где нет места для меня самой... своего ребенка."

"Вот" - сказал Шем: "Я не выгонял ее - она сама ушла... Что тебе не хватало?"

"Опоры... Я больше не могла быть - не в себе - ...боялась потеряться еще более - разорвать себя, умножив ущербы..."

"Могла остаться.."

"Могла вернуться..."

"Откуда... куда? Что происходит со мной? Иду за тем, у кого меньше сомнений... абсурд..." Ева нерешительно шагнула, оступилась, потеряв равновесие, и исчезла, пропав на обочине...- растворилась в своей тени... - так всегда бывает с теми, кто уходит в беспредельность своего одиночества...

Конец.

Вернее, пауза... которую заполняет собой небесное тело под названием Луна - идеал компромисса, бездушно отражающий все божьи искры... в мире, не терпящем пустоты.

Машина обогнула невидимую половину холма и понеслась вдоль его освещенной половины. Луна была в ущербе и тени казались черней своих предметов. Дорога уводила на холм, и пустыня с высоты казалась похожей на контурную карту. На вершине холма, мерцая огоньками, ждал городок.

"Ева, мы почти приехали... "

"Невероятно, городок похож на летающий остров - сам по себе, словно опустился с неба..."

"Знаешь, у меня такое чувство, словно я уже был здесь: пустыня, ночь, луна в ущербе, ты, Ева... "

"Можно устроить пикник..."

август 99г. Ливна.


© Татьяна Ахтман, 1999



P.S.
2009 г.
В Араде строят фонтан в центре города.
Всё перекопано, есть непредвиденные проблемы в коммуникациях.